ИВАН БУНИН О ЗЕМЛЕ БИБЛЕЙСКОЙ
«Иудея опять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающими о возврате дней Давида».
«На Сионе за гробницей Давида видел я провалившуюся могилу, густо заросшую маком. Вся Иудея – как эта могила».
«В мире нет страны с более сложным и кровавым прошлым. В списках древних царств нет, кажется, царства, не предавшего Иудею легендарным бедствиям. Но в Ветхом завете Иудея все же была частью исторического мира. В Новом она стала такою пустошью, засеянной костями, что могла сравниться лишь с Полем Мертвых в страшном сне Иезекииля».
Это выдержки из путевого очерка Бунина «Иудея». В этом и других путевых очерках («Камень», «Шеол», «Пустыня дьявола», «Страна содомская») из цикла «Тень птицы» и во многих стихах он делится своими печальными раздумьями о том, что предстало перед его взором на Земле Библейской.
Что же привело выдающегося русского писателя в эти края в начале ХХ века? Как христианина, его, естественно, влекли к себе христианские святыни. Но не только они. Как он признался в своей «Автобиографической заметке», написанной в 1919 году, «никакой ортодоксальной веры не держусь…»
Наделенный от природы удивительно глубокой впечатлительностью и обостренным чувством нового, Бунин не выносил серых, однообразных, томительных будней «бессвязной и бессмысленной жизни». Он предпочитал ей жизнь скитальческую, в постоянных странствованиях, дававших выход его поразительной любознательности и наблюдательности. Его манили к себе истоки исчезнувших цивилизаций, милая его сердцу «старина», мир, который «везде исполнен красоты». «Всякий дальний путь, - говорил Бунин, — таинство: он приобщает душу бесконечности времени и пространства». Словом, поэт неукоснительно следовал девизу:
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и вечного…
Еще до эмиграции Бунин много путешествовал по Европе, по Ближнему Востоку, Малой Азии и Египту, по Индии и Цейлону. Обращаясь к далекому прошлому, художник не только искал ответы на мучившие его вопросы современности, но в то же время размышлял над проблемами мироздания, человеческой жизни и смерти, смыслом бытия в бесконечном и загадочном мире. «Жизнь моя, – писал Бунин, — трепетное и радостное причастие вечному и временному, близкому и далекому…». Иначе говоря, это причастие к тому, что пронизано духовностью как в прошлом, так и в настоящем.
В отношении духовности в прошлом Бунин пришел к выводу:
«… от жизни человечества, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предания о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесные песни и статуи, великие и святые могилы, греческие храмы, готические соборы, их райски-дивные цветные стекла, органные громы и жалобы…» (Рассказ «Богиня разума»).
Что Бунин понимал под духовностью? Знание о высшем Судии, о неизбежности воздаяния, «чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него». Бунин, разумеется, не сводил духовность к знаниям. Можно стать образованнейшим человеком, полиглотом, эрудитом, интеллектуалом, но быть вместе с тем равнодушным, циничным, лицемерным, жестоким… Какая уж тут духовность?! А можно, наоборот, не достигнув в силу неблагоприятных обстоятельств жизни высокого уровня образования и эрудированности, оставаться, однако же, человеком внимательным, добрым, честным, совестливым… Другими словами, обладать истинной духовностью.
Но что, по Бунину, служит ее определяющим началом? Безусловно, нравственность. Воспевая красоту и величие любви и доброты, художник утверждал:
«… я воспринимаю, приемлю все, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. Так что жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда
уменьшение жизни, есть уже смерть…» (Рассказ «Слепой»).
Однако и нравственность не следует сводить к знаниям. Можно знать, к примеру, что такое доброта, но в то же время не проявлять ее тогда, когда это надобно, потому что знание о ней не стало внутренним достоянием человека, его убеждением. Настоящая доброта предполагает стремление и умение проявлять ее в разнообразных жизненных ситуациях, нередко требующих значительных эмоционально — волевых усилий.
Разумеется, Палестина – страна, где разыгралась, по словам Бунина,«величайшая из земных трагедий», родина иудаизма и христианства с их главными святынями, сосредоточившими в себе высочайшую духовность и нравственность – вызывала у писателя особый интерес. Здесь античное и современное сливалось в его воображении в единое целое, становилось нерасторжимым. Здесь он особенно воспринимал свое «я», обогащенное тысячелетиями человеческой истории. Здесь все, что он воспринимал, возвышало в нем духовные, нравственные силы, и тем самым придавало его душевному состоянию все большую умиротворенность. Недаром, посетив Иерусалим весной 1907 года во время своего свадебного путешествия с молодой женой Верой Николаевной Муромцевой-Буниной по странам Ближнего востока, он восторженно воскликнул:
«Есть ли в мире другая земля, где бы сочеталось столько дорогих для человеческого сердца воспоминаний!»
Обладая редкостным даром перевоплощения, так сказать, во все то, о чем он писал, Бунин настолько участливо и проникновенно изобразил судьбоносные события в жизни еврейского народа, что они, эти события, предстают перед нами, читателями, во всем своем величии и вселенской значимости.
Такова, например, сила воздействия стихотворения «Столп огненный», написанного поэтом еще до путешествия по Палестине. Оно повествует о том, как Бог, выводя евреев из Египта, где они томились в рабстве, «шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью. Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью от лица народа» (Библия. Исход. Глава 13: 21-22):
В пустыне раскаленной мы блуждали,
Томительно нам знойный день светил,
Во мглистые сверкающие дали
Туманный столп пред нами уходил.
Но пала ночь – и скрылся столп туманный,
Мираж исчез, свободней дышит грудь –
И пламенем к земле обетованной
Нам Я-ве указует путь!
Можно только поражаться тому, как фундаментально знал Бунин древнюю историю евреев, их религию, гениальное творение их разума – Книгу книг – Библию. Знал задолго до пребывания на Земле Библейской. И не только знал, но и проявлял к тому, что знал, свое эмоциональное, душевное, личностное отношение. С каким благоговением и с какой трогательностью рассказал художник об увиденной им гробнице Рахили!.. Той самой Рахили, второй жены патриарха Иакова, которая умерла от родов по дороге в Вифлеем и там же была погребена. «Иаков поставил над гробом ее памятник. Это надгробный памятник Рахили до сего дня». (Библия. Бытие. Глава 35: 19-20):
«И умерла, и схоронил Иаков
Ее в пути…». И на гробнице нет
Ни имени, ни надписей, ни знаков.
Ночной порой в ней светит слабый свет
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет.
Я приближаюсь в сумраке несмело
И с трепетом целую мел и пыль
На этом камне, выпуклом и белом…
Сладчайшее из слов земных! Рахиль!
Мне стыдно теперь вспоминать, что в пору своей молодости я, увы, не был в восторге от того, что мать мою звали Рахиль. А вот русского человека Ивана Алексеевича Бунина это имя очаровало красотой и нежностью звучания. И это несмотря на то, что стихотворение «Гробница Рахили» он сочинил в 1907 году, когда в России свирепствовал махровый антисемитизм.
А спустя семь лет, в 1914 году, незадолго до начала Первой мировой войны, Бунин написал и опубликовал стихотворение «Иаков». И опять же, несмотря на продолжавшийся в стране разгул антисемитской вакханалии… Согласно Библии, Иаков, заночевав по пути в Харран (город в Двуречье), видел Бога и говорил с Ним. В другой раз, явившись Иакову ночью, Бог «боролся с ним до самой зари». (Библия. Бытие. Глава 32: 23-28):
Иаков шел в Харан и ночевал в пути,
Затем что пала ночь над той пустыней древней.
Царь говорит рабам: «Вот должен друг прийти,
Гасите все огни, — во мраке мы душевней».
Так повелел господь гасить светило дня,
Чтоб тайную вести с Иаковым беседу,
Чтоб звать его в ночи: «Восстань, бори меня -
И всей земле яви мой знак, мою победу!»
Публиковались и другие произведения Бунина на библейскую тему, в которых он со скорбью и печалью поведал об одной из крупнейших драм древнего мира. Нередко это трагическое прошлое созерцается на фоне безрадостного настоящего. Так, в стихотворении «Иерусалим» поэт воспринимает с присущей ему обостренной отзывчивостью горестный рассказ проводника – еврея о том, что осталось здесь, на земле его далеких предков:
Это было весной. За восточной стеной
Был горячий и радостный зной.
Зеленела трава. На припеке во рву
Мак кропил огоньками траву.
И сказал проводник: «Господин! Я еврей
И, быть может, потомок царей.
Погляди на цветы по сионским стенам:
Это все, что осталося нам».
Я спросил: «На цветы?» И услышал в ответ:
«Господин! Это праотцев след,
Кровь погибших в боях.
Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она».
Поэт с трудом сдерживает охватившие его чувства благоговейного трепета, умиления и тихой грусти, когда перед его пытливым духовным взором открывается величественная панорама Иерусалима, который «зноем дышал», и страны «в дымке сизого мглистого сна…»:
«От Галгала до Газы, — сказал проводник, -
Край отцов ныне беден и дик.
Иудея в гробах. Бог раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней.
Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорел –
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы в погасавшем огне
И рассеял его по стране…».
Проблема смерти, волновавшая Бунина с юношеских лет, рассматривается им и в стихотворении «Долина Иосафата». Ведь ему, Бунину, было свойственно, как он сам об этом писал, «обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)…» По Библии, долина Иосафата, эта узкая лощина между Иерусалимом, Елеонской (Масличной) горой и Кедроном – место грядущего Страшного суда, «великая житница Смерти». Именно сюда созовет Господь всех в день суда своего: «Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд».
Отрада смерти страждущим дана.
Вы побелели, странники, от пыли,
Среди врагов, в чужих краях вы были.
Но вот вам отдых, мир и тишина.
Гора полдневным солнцем сожжена,
Русло Кедрона ветры иссушили.
Но в прах отцов вы посохи сложили,
Вас обрела родимая страна.
В ней спят цари, пророки и левиты,
В блаженные обители ея.
Всех, что в чужбине не были убиты,
Сбирает милосердный судия.
По жестким склонам каменные плиты
Стоят раскрытой Книгой Бытия.
Голос поэта звучит с возрастающей библейской простотой и откровением, обретая вселенскую масштабность. Кстати, еще К. Г. Паустовский, глубокий знаток творчества Бунина, говорил: «Достаточно прочесть несколько строк Бунина о своей матери в его автобиографической книге «Жизнь Арсеньева», о навсегда затерянной ее могиле, строк, написанных человеком, чьи дни на земле были уже по существу сочтены, чтобы понять силу любви, нашедшей единственно возможное и единственно нужное выражение. Что-то почти библейское по скупости и мощи слов заключается в этих строках».
У Бунина это уже заметно в его стихах и очерках о Святых местах. Так, в очерке «Иудея» он повествует о незабываемой поездке в Иерусалим, о его загадочно величавой красоте: «Начинается подъем, — до самого Иерусалима. Уже виден впереди серый камень, синь впадин и ущелий. Поезд медленно выбивает такт короткими вздохами, свистки его делаются гулки и звонки, путь извилистый; мы глядим на небо уже из какой-то голой, каменистой котловины. И вот котловины начинают сменяться котловинами, ущелья ущельями…
Солнце скрылось, в горах тень. Мы уже в самой сердцевине их. Все поднимаясь и поднимаясь, проползаем кремнистые долины, извивающейся гусеницей огибает поезд серо-желтые каменистые ковриги, густо усыпанные круглыми голышами. Это именно здесь, в одних из этих котловин, «взял посох свой в руку свою Давид и выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиафа…»
Перед вечером поезд выползает, наконец, на темя гор – и вдали, среди нагих перевалов и впадин, изрезанных белыми лентами дорог, показываются черепичные кровли нового Иерусалима, окружившего с запада зубчатую сарацинскую стену старого, лежащего на скрытом от нас скате к востоку».
Весь следующий день Бунин знакомился с городом, объездив верхом вокруг его стен и возвратившись к западным воротам: «Солнце на закате. Я выхожу на крышу, снимаю пробковый шлем, и по голове моей дует с запада сильный и прохладный ветер. Небо глубокое, бледно-синее, без единого облачка. Я на темени Иудеи, среди волнистого плоскогорья, лишь кое-где покрытого скудной зеленью. Все мягкого, но очень определенного серо-фиолетового тона. Застывшие перевалы, глубокие долины, куполообразные холмы…
«Иерусалим, устроенный, как одно здание!» – вспоминаю я восклицание Давида. И правда: как одно здание лежит он подо мною, весь в каменистых купольчиках, опрокинутыми чашами раскиданных по уступам его сплошной кровли, озаренной низким солнцем. Первобытно-простой по цвету, первобытно-грубый по кладке, без единого деревца, — только одна старая высокая пальма на южной стороне, — он весь заключен в зубчатую толщу стен и кажется несокрушимым. Он, воспетый Давидом и Соломоном, некогда блиставший золотом и мрамором, окруженный садами Песни Песней, ныне возвратился к аравийской патриархальной нищете. Уступами сходящий к кремнистой ложбине Кедрона, к переполненной несметными могилами Иосафатовой долине, окруженной пустырями и оврагами, он кажется тяжким и грубым вретищем, одевшим славный прах былого».
Даниил Гранин, анализируя философский рассказ Бунина «Ночь», заметил: «Бунин всегда полон интереса к истории. Рассказ для него насыщен тенями прошлого». В то же время Бунин так описывает палестинские пейзажи, что, кажется – ты воспринимаешь их наяву. Чтобы достичь такой выразительности и жизненности описания, нужна бунинская «сладостная боль соприкасания душой со всем живущим». По словам Паустовского, пейзаж Бунина необычайно точен, богат, географически разнообразен и вместе с тем полон лирической силы. Эти горы, холмы и пустыни Иудеи как бы оживают в рассказах писателя, становясь одухотворенными и даже одушевленными, способными как-то по своему чувствовать и переживать. Не исключено, что Бунин обладал даром настроить себя, так сказать, на их тональность, подобрать ключ к их расшифровке, чтобы они поведали ему о той эпохе, которая его особенно интересовала.
У Бунина в высшей степени развито было чувство удивления, с которого, по Платону, начинается всякое познание. Он даже сожалел, что жизнь человека слишком коротка. Он хотел бы жить и жить, чтобы постоянно удивляться и познавать. Познавать и настоящее, и будущее, но особенно прошлое. Страсть «неустанных скитаний и ненасытного восприятия», владевшая Буниным, была не просто его личным свойством, а являлась продолжением его философской устремленности «познать тоску всех стран и всех времен». Конечно, он болезненно переживал крушение того мира, в котором родился, рос и формировался как личность. В рассказе «Несрочная весна» он признается: «…я непрестанно чувствую, как тлеет, рвется самая последняя связь между мною и окружающим меня миром, как все больше и больше отрешаюсь я от него…» Что же оставалось от него, от этого мира? Природа. «Из всех ценностей того уходящего мира, — писал А. Т. Твардовский, — оставалась прелесть природы, менее заметно, чем общественная жизнь, изменяющейся во времени и повторяемостью своих явлений создающей иллюзию вечности и непреходящести, по крайней мере, хоть этой радости жизни. Отсюда – особо обостренное чувство природы и величайшее мастерство изображения ее в поэзии Бунина». Неудивительно, что наделенный особым даром «переживать красоту», Бунин противопоставлял краткости и бренности человеческой красоты вечную красоту природы. Александр Блок, обратив на это особое внимание, писал еще в 1907 году: «Так знать и любить природу, как умеет И. А. Бунин, мало кто умеет. Благодаря этой любви поэт смотрит зорко и далеко и красочные и слуховые его впечатления богаты». Сам Бунин признавался: «Я все физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду и как остро. Боже мой, до чего же остро, даже больно!».
Бунин утверждал, что природа и человек слитны неразрывно: «Нет никакой отдельной от нас природы. Каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни». Мы часть природы. И если не любишь природу, не можешь любить и понимать человека. Любовь Бунина постоянно изливалась на мир природы. Для него красота и духовность были однозначны и поэтому красота природы непременно предполагает ее одухотворенность. Он это не подвергал сомнению. Он сомневался порою в одухотворенности человека.
Пожалуй, по Бунину, нигде в мире одухотворенность природы не проявляется с такой силой, как в Иерусалиме. Не этим ли можно отчасти объяснить тот факт, что именно здесь появились святые места трех религий: иудаизма, христианства и ислама? И не поэтому ли Иерусалим считается духовным центром всего мира?
Очевидно, пребывание Бунина на Земле Библейской с ее уникальной в своем роде духовностью усилило в его творчестве это «почти библейское». Не об этом ли свидетельствует, стихотворение «Тора», образ которой не мог не оставить в душе Бунина глубокий, неизгладимый библейский след? Тора («Закон») – первые книги Библии, которые содержат законодательные установления, заповеданные Моисею Богом. В основе стихотворения – рассказ Библии о явлении Бога Моисею на горе Синай, где Моисей получил две скрижали Откровения, «на которых написано было с обеих сторон: и на той и на другой стороне написано было. Скрижали были дело Божие, и письмена, начертанные на скрижалях, были письмена Божии «. (Библия. Исход. Глава 19: 16-20 и Глава 32: 15-16):
Был с Богом Моисей на дикой горной круче,
У врат небес стоял как в жертвенном дыму;
Сползали по горе грохочущие тучи –
И в голосе громов Бог говорил ему.
Мешалось солнце с тьмой, основы скал дрожали,
И видел Моисей, как зиждилась Она:
Из белого огня – раскрытые скрижали,
Из черного огня – святые письмена.
И стиль – незримый стиль, чертивший их узоры, -
Бог о главу вождя склоненного отер.
И в пламенном венце шел восприемник Торы
К народу своему, в свой стан и свой шатер.
Воспойте песнь ему! Он радостней и краше
Светильника Седьми пред Божьим алтарем.
Не от него ль зажгли мы пламенники наши,
Ни света, ни огня не уменьшая в нем?
Эти пламенники, эти духовные, моральные ценности, заложенные в Торе, сопровождали Бунина до конца его жизни. Он не расставался с ними ни в радостные и счастливые дни, ни в дни скорби и печали… А когда в первые годы пребывания на чужбине он не находил себе места от гнетущей, ноющей, безысходной тоски по Родине, по прошлому, его изнемогающая душа обратилась прежде всего к воспоминаниям о Палестине – Земле Библейской.
В небольшом рассказе «Роза Иерихона» Бунин вспоминает, что когда-то на Востоке так назвали «клубок сухих, колючих стеблей…», который «годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, Любовь, Память!» Так утешается и Бунин, «воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие… В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее палестины – долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели все те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные… Роза Иерихона! В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого…».
Но Бунин не был бы Буниным, если бы утешал только себя. Быть врачевателем духа было для него жизненным призванием, высшим смыслом творческой деятельности. И я это особенно почувствовал и осознал, когда в 1990 году репатриировался на историческую родину. Утешаются, радуются и наши сердца – сердца почитателей творчества Бунина. Его поэзия и проза, особенно стихи и рассказы о земле Библейской, вызывая состояние катарсиса, становятся тем целебным источником, который лечит наши душевные раны…
Признаться, после Санкт–Петербурга с его живописными пригородами, величественными архитектурными ансамблями и широкими проспектами, гранитными набережными Невы и многочисленными мостами, чарующими парками и белыми ночами, Хайфа (где начиналась моя репатриантская жизнь — прим. автора) показалась мне на первых порах ничем не примечательным, невзрачным и запущенным городом с преобладанием старых и убогих зданий, узких улиц и улочек, со скудной растительностью и изнуряющей жарой.
Но вот однажды вечером я впервые оказался на горе Кармель в том районе, где в гордом одиночестве возвышается гостиница «Дан – Панорама». Я обогнул ее с парадной стороны и не поверил своим глазам: передо мною открылся сказочно чудесный вид на город, причудливо спускающийся с горы к бескрайним просторам Средиземного моря. И справа многочисленные огни освещали пригороды Хайфы, а дальше – как бы двигались вглубь материка таинственные библейские холмы…
И хотелось без конца смотреть, впитывать в себя эту неповторимую по красоте реальность. И думать о далеком прошлом, о том, что было здесь несколько тысяч лет назад, какие чувства испытывали люди – наши предки, жившие тогда в этих краях и взиравшие сверху, как я теперь, на спуск горы к морю. Думать не только о прошлом, но и о настоящем, о людях, ныне живущих здесь, об их проблемах, радостях и горестях. И, конечно, попытаться заглянуть в будущее, предугадать, что ждет здесь, на Земле Обетованной, наших детей, внуков и правнуков.
В тот незабываемый вечер, потрясенный и очарованный тем, что увидел, я впервые по-настоящему почувствовал себя сопричастным к этой природе, к этому городу, к этой стране. Именно тогда я и начал воспринимать все окружающее не только умом, но и сердцем…
Исаак Юдовин
